Православному священнику Вейкко Пурмонену

…Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю.

Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осуждён, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? Смотри сам.

И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошёл и удавился.

Евангелие от Матфея

Нельзя сказать, чтобы я часто вспоминал школу. Мысли о ней, как далёкое, отстранённое событие какой-то совсем другой жизни, пробивались с трудом.

Я не был отличником – хорошие отметки со мной не водились.

Сейчас понимаю: могло быть и хуже. В пять лет, всего за два года до школы, я вообще не говорил по-русски. Родным для меня был язык карельский. Дома и во дворе общались только на нём.

Десятилетняя школа была тем первым высоким порогом, за которым и жаждал я увидеть жизнь новую, яркую, возвышенную. Заливистый школьный звонок, свой собственный портфель, тетрадки, первые книжки, рассказы о неизведанном, мальчишеские забавы после уроков – всё это, словно настежь распахнутые ворота сенного сарая, манило меня на простор. При чём здесь отметки?

Тридцать лет прошло.

Повседневные заботы, реже радости полупрозрачной дымкой затягивают детство. Годы наслаиваются как-то незаметно, точно древесные кольца. С каждым новым слоем вроде бы ничего не меняется, а разглядеть глубь труднее. И только причудливым капом на гладком стволе памяти, ядовитым грибом или лечебной чагой выступают из прошлого лица, события, символы…

Не знаю, почему уж так сложилось, но ярче всего из школьных лет запомнился мне случай с рукавичкой.

Мы учились в первом классе.

Алла Ивановна Гришина, наша первая учительница, повела нас на экскурсию в кабинет уроков труда. Девчонки проходили там домоводство: учились шить, вязать. Это не считалось пустым занятием. Купить одёжу точно в свой размер было негде. Перешивали или донашивали оставшееся от старших. Жили все тогда туго. Бедовали. Способность мастерить ценилась.

Как стайка взъерошенных воробьёв, мы, смущаясь и неловко суетясь, расселись по партам. Сидим тихо, пилькаем глазёнками.

Учительница по домоводству сначала рассказала нам о своём предмете, поясняя при необходимости на карельском, а затем пустила по партам оформленные альбомы с лучшими образцами детских работ.

Там были шитые и вязаные носочки, рукавички, шапочки, шарфики, платьица, брючки. Всё это кукольного размера, даже новорождённому младенцу было бы мало. Я не раз видел, как мать за швейной машинкой зимними вечерами ладила нам обнову, но это было совсем не то…

Мы, нетерпеливо перегибаясь через чужую голову, разглядывали это чудо с завистью, пока оно на соседней парте, и с удовольствием, сколь можно дольше, на полных правах рассматривали диковинку, когда она попадала нам в руки.

Звонок прогремел резко. Нежданно.

Урок закончился.

Оглядываясь на альбом, мы в полном замешательстве покинули класс.

Прошла перемена, и начался следующий урок. Достаём учебники. Ноги ещё не остановились. Ещё скачут. Голова следом. Усаживаемся поудобнее. Затихающим эхом ниспадают до шёпота фразы. Алла Ивановна степенно встаёт из-за учительского стола, подходит к доске и берёт кусочек мела. Пробует писать. Мел крошится. Белые хрупкие кусочки мелкой пылью струятся из-под руки.

Вдруг дверь в класс резко распахивается. К нам не заходит – вбегает – учительница домоводства. Причёска сбита набок. На лице красные пятна.

– Ребята, пропала рукавичка! – и, не дав никому опомниться, выпалила: – Взял кто-то из вас…

Для наглядности она резко выдернула из-за спины альбом с образцами и, широко раскрыв, подняла его над головой. Страничка была пустая. На том месте, где недавно жил крохотный пушистый комочек, я это хорошо запомнил, сейчас торчал только короткий обрывок чёрной нитки.

Повисла недобрая пауза. Алла Ивановна цепким взглядом прошлась по каждому и стала по очереди опрашивать.

– Кондроева?

– Ретукина?

– Яковлев?

Ребята, робея, вставали из-за парты и, понурив голову, выдавливали одно и то же: «Я не брал, Алла Ивановна».

– Так, хорошо, – зло процедила наша учительница, – мы всё равно найдём. Идите сюда, по одному. Кондроева! С портфелем, с портфелем…

Светка Кондроева, вернувшись к парте, подняла с пола свой ранец. Цепляясь лямками за выступы, не мигая уставившись на учительницу, она безвольно стала к ней приближаться.

– Живей давай! Как совершать преступление, так вы герои. Умейте отвечать.

Алла Ивановна взяла из рук Светки портфель, резко перевернула его, подняла вверх и сильно тряхнула. На учительский стол посыпались тетрадки, учебники. Резкими щелчками застрекотали соскользнувшие на пол карандаши. А цепкие пальцы Аллы Ивановны портфель всё трясли и трясли.

Выпала кукла. Уткнувшись носом в груду учебников, она застыла в неловкой позе.

– Ха, вот дура! – засмеялся Лёха Силин. – Ляльку в школу притащила.

Кондроева, опустив голову, молча плакала.

Учительница по домоводству брезгливо перебрала нехитрый скарб. Ничего не нашла.

– Раздевайся! – хлёстко скомандовала Алла Ивановна.

Светка безропотно начала стягивать штопаную кофтёнку. Слёзы крупными непослушными каплями скатывались из её опухших глаз. Поминутно всхлипывая, она откидывала с лица косички. Присев на корточки, развязала шнурки башмачков и, поднявшись, по очереди стащила их. Бежевые трикотажные колготки оказались с дыркой. Розовый Светкин пальчик непослушно торчал, выставив себя напоказ всему, казалось, миру. Вот уже снята и юбчонка. Спущены колготки. Белая майка с отвисшими лямками.

Светка стояла босая на затоптанном школьном полу перед всем классом и, не в силах успокоить свои руки, теребила в смущении байковые панталончики.

Нательный алюминиевый крестик на холщовой нитке маятником покачивался на её детской шейке.

– Это что ещё такое? – тыкая пальцем в крест, возмутилась классная. – Чтобы не смела в школу носить. Одевайся. Следующий!

Кондроева, шлёпая босыми ножками, собрала рассыпанные карандаши, торопливо сложила в портфель учебники, скомкала одежонку и, прижав к груди куклу, пошла на цыпочках к своей парте.

Ребят раздевали до трусов одного за другим. По очереди обыскивали. Больше никто не плакал. Все затравленно молчали, исполняя отрывистые команды.

Моя очередь приближалась. Впереди двое.

Сейчас трясли Юрку Гурова. Наши дома стояли рядом. Юрка был из большой семьи, кроме него ещё три брата и две младшие сестры. Отец у него крепко пил, и Юрка частенько, по-соседски, спасался у нас.

Портфель у него был без ручки, и он нёс его к учительскому столу, зажав под мышкой. Неопрятные тетрадки и всего один учебник – вылетели на учительский стол. Юрка стал раздеваться. Снял свитер, не развязывая шнурков, стащил стоптанные ботинки, затем носки и, неожиданно остановившись, разревелся в голос.

Аллавановна стала насильно вытряхивать его из майки, и тут на пол выпала… маленькая… синяя… рукавичка.

Александр Викторович Костюнин

Рукавичка

Свои отзывы и предложения направляйте по адресу: [email protected]

Православному священнику Вейкко Пурмонену

…Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю.

Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осуждён, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? Смотри сам.

И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошёл и удавился.

Евангелие от Матфея

Нельзя сказать, чтобы я часто вспоминал школу. Мысли о ней, как далёкое, отстранённое событие какой-то совсем другой жизни, пробивались с трудом.

Я не был отличником – хорошие отметки со мной не водились.

Сейчас понимаю: могло быть и хуже. В пять лет, всего за два года до школы, я вообще не говорил по-русски. Родным для меня был язык карельский. Дома и во дворе общались только на нём.

Десятилетняя школа была тем первым высоким порогом, за которым и жаждал я увидеть жизнь новую, яркую, возвышенную. Заливистый школьный звонок, свой собственный портфель, тетрадки, первые книжки, рассказы о неизведанном, мальчишеские забавы после уроков – всё это, словно настежь распахнутые ворота сенного сарая, манило меня на простор. При чём здесь отметки?

Тридцать лет прошло.

Повседневные заботы, реже радости полупрозрачной дымкой затягивают детство. Годы наслаиваются как-то незаметно, точно древесные кольца. С каждым новым слоем вроде бы ничего не меняется, а разглядеть глубь труднее. И только причудливым капом на гладком стволе памяти, ядовитым грибом или лечебной чагой выступают из прошлого лица, события, символы…

Не знаю, почему уж так сложилось, но ярче всего из школьных лет запомнился мне случай с рукавичкой.

Мы учились в первом классе.

Алла Ивановна Гришина, наша первая учительница, повела нас на экскурсию в кабинет уроков труда. Девчонки проходили там домоводство: учились шить, вязать. Это не считалось пустым занятием. Купить одёжу точно в свой размер было негде. Перешивали или донашивали оставшееся от старших. Жили все тогда туго. Бедовали. Способность мастерить ценилась.

Как стайка взъерошенных воробьёв, мы, смущаясь и неловко суетясь, расселись по партам. Сидим тихо, пилькаем глазёнками.

Учительница по домоводству сначала рассказала нам о своём предмете, поясняя при необходимости на карельском, а затем пустила по партам оформленные альбомы с лучшими образцами детских работ.

Там были шитые и вязаные носочки, рукавички, шапочки, шарфики, платьица, брючки. Всё это кукольного размера, даже новорождённому младенцу было бы мало. Я не раз видел, как мать за швейной машинкой зимними вечерами ладила нам обнову, но это было совсем не то…

Мы, нетерпеливо перегибаясь через чужую голову, разглядывали это чудо с завистью, пока оно на соседней парте, и с удовольствием, сколь можно дольше, на полных правах рассматривали диковинку, когда она попадала нам в руки.

Звонок прогремел резко. Нежданно.

Урок закончился.

Оглядываясь на альбом, мы в полном замешательстве покинули класс.

Прошла перемена, и начался следующий урок. Достаём учебники. Ноги ещё не остановились. Ещё скачут. Голова следом. Усаживаемся поудобнее. Затихающим эхом ниспадают до шёпота фразы. Алла Ивановна степенно встаёт из-за учительского стола, подходит к доске и берёт кусочек мела. Пробует писать. Мел крошится. Белые хрупкие кусочки мелкой пылью струятся из-под руки.

Вдруг дверь в класс резко распахивается. К нам не заходит – вбегает – учительница домоводства. Причёска сбита набок. На лице красные пятна.

– Ребята, пропала рукавичка! – и, не дав никому опомниться, выпалила: – Взял кто-то из вас…

Для наглядности она резко выдернула из-за спины альбом с образцами и, широко раскрыв, подняла его над головой. Страничка была пустая. На том месте, где недавно жил крохотный пушистый комочек, я это хорошо запомнил, сейчас торчал только короткий обрывок чёрной нитки.

Православному священнику Вейкко Пурмонену

…Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю.

Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осуждён, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? Смотри сам.

И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошёл и удавился.

Евангелие от Матфея

Нельзя сказать, чтобы я часто вспоминал школу. Мысли о ней, как далёкое, отстранённое событие какой-то совсем другой жизни, пробивались с трудом.

Я не был отличником – хорошие отметки со мной не водились.

Сейчас понимаю: могло быть и хуже. В пять лет, всего за два года до школы, я вообще не говорил по- русски. Родным для меня был язык карельский. Дома и во дворе общались только на нём.

Десятилетняя школа была тем первым высоким порогом, за которым и жаждал я увидеть жизнь новую, яркую, возвышенную. Заливистый школьный звонок, свой собственный портфель, тетрадки, первые книжки, рассказы о неизведанном, мальчишеские забавы после уроков – всё это, словно настежь распахнутые ворота сенного сарая, манило меня на простор. При чём здесь отметки?

Тридцать лет прошло.

Повседневные заботы, реже радости полупрозрачной дымкой затягивают детство. Годы наслаиваются как-то незаметно, точно древесные кольца. С каждым новым слоем вроде бы ничего не меняется, а разглядеть глубь труднее. И только причудливым капом на гладком стволе памяти, ядовитым грибом или лечебной чагой выступают из прошлого лица, события, символы…

Не знаю, почему уж так сложилось, но ярче всего из школьных лет запомнился мне случай с рукавичкой.

Мы учились в первом классе.

Алла Ивановна Гришина, наша первая учительница, повела нас на экскурсию в кабинет уроков труда. Девчонки проходили там домоводство: учились шить, вязать. Это не считалось пустым занятием. Купить одёжу точно в свой размер было негде. Перешивали или донашивали оставшееся от старших. Жили все тогда туго. Бедовали. Способность мастерить ценилась.

Как стайка взъерошенных воробьёв, мы, смущаясь и неловко суетясь, расселись по партам. Сидим тихо, пилькаем глазёнками.

Учительница по домоводству сначала рассказала нам о своём предмете, поясняя при необходимости на карельском, а затем пустила по партам оформленные альбомы с лучшими образцами детских работ.

Там были шитые и вязаные носочки, рукавички, шапочки, шарфики, платьица, брючки. Всё это кукольного размера, даже новорождённому младенцу было бы мало. Я не раз видел, как мать за швейной машинкой зимними вечерами ладила нам обнову, но это было совсем не то…

Мы, нетерпеливо перегибаясь через чужую голову, разглядывали это чудо с завистью, пока оно на соседней парте, и с удовольствием, сколь можно дольше, на полных правах рассматривали диковинку, когда она попадала нам в руки.

Звонок прогремел резко. Нежданно.

Урок закончился.

Оглядываясь на альбом, мы в полном замешательстве покинули класс.

Прошла перемена, и начался следующий урок. Достаём учебники. Ноги ещё не остановились. Ещё скачут. Голова следом. Усаживаемся поудобнее. Затихающим эхом ниспадают до шёпота фразы. Алла Ивановна степенно встаёт из-за учительского стола, подходит к доске и берёт кусочек мела. Пробует писать. Мел крошится. Белые хрупкие кусочки мелкой пылью струятся из-под руки.

Вдруг дверь в класс резко распахивается. К нам не заходит – вбегает – учительница домоводства. Причёска сбита набок. На лице красные пятна.

– Ребята, пропала рукавичка! – и, не дав никому опомниться, выпалила: – Взял кто-то из вас…

Для наглядности она резко выдернула из-за спины альбом с образцами и, широко раскрыв, подняла его над головой. Страничка была пустая. На том месте, где недавно жил крохотный пушистый комочек, я это хорошо запомнил, сейчас торчал только короткий обрывок чёрной нитки.

Повисла недобрая пауза. Алла Ивановна цепким взглядом прошлась по каждому и стала по очереди опрашивать.

– Кондроева?

– Ретукина?

“ Юрка, Юрка…Твоя судьба для меня – укор”.

Читая рассказ А. Костюнина “Рукавичка”.

“Что-то провернулось в моей душе. Заныло”, -пишет в финале своего рассказа ”Рукавичка” А. Костюнин. Подобное чувство испытала и я, перевернув последнюю страницу этой истории.

Казалось бы, название рассказа отсылает читателя к какой-то “тёплой”, домашней, детской, незамысловатой истории. Но уже эпиграф настраивает нас на тяжёлый разговор о “вечном “: о жизни и смерти, о добре и зле, о страхе и предательстве, о грехе и покаянии.

Писатель цитирует Евангелие от Матфея: Иуда, узнавший о том, что Иисус осужден на смертную казнь, раскаивается и возвращает тридцать сребреников, полученные за предательство. Иуда говорит о своём великом грехе, ведь предал он “кровь невинную”. Но первосвященникам и старейшинам нет никакого дела до раскаяний Иуды. Единственное, что остаётся предателю, - пойти и удавиться.

В первом же предложении рассказа появляется слово “школа”. Повествователь говорит о том, что он нечасто вспоминает её, школу. А дальше конкретизирует и пишет о том, что ”школа была тем первым высоким порогом, ” за которым жаждал он “увидеть жизнь новую, яркую, возвышенную”.

И правда, школа не только отметки, которые нам выставляют, но и школа жизни. И чем станет эта “школа жизни”: ”ядовитым грибом” или ”лечебной чагой”- зависит от многого. В частности, от такого случая с “рукавичкой”, о котором поведал нам А. Костюнин.

Завязка рассказа такова: первоклассники с учительницей отправляются на экскурсию в кабинет уроков труда. При этом писатель уточняет, что это была “первая учительница”. Зачем? Ведь и так понятно, что “первая”, раз учит первоклассников. Наверное, для того, чтобы читая дальше историю, читатель прочувствовал ещё глубже ту пропасть, которая пролегает между “Первоучителем” и сельской учительницей- Аллой Ивановной Гришиной. Сравнивать, конечно, кощунственно! Но ведь настоящий учитель- тот, кто не только даёт сумму знаний, но и вселяет в нашу душу веру- веру в справедливость, веру в добро, веру в себя.

Итак, экскурсия в кабинет домоводства. ”Стайка взъерошенных воробьёв” расселась по партам и увлеченно слушала рассказ учительницы труда о предмете, рассматривая “оформленные работы с лучшими образцами детских работ”. Все эти “шитые и вязаные носочки, рукавички, шапочки, шарфики, платьица, брючки кукольного размера” казались первоклассникам настоящим чудом, “диковинкой”. Время – то было тяжелое, многие “бедовали”, одежду перешивали и “донашивали оставшееся от старших”.

Как всё хорошее быстро заканчивается, так и закончился этот удивительный урок. ”В замешательстве ” покинули класс первоклассники. Вернулись к обыденному.

Приём парцелляции: ”Достаём учебники. Ноги ещё не остановились. Ещё скачут. Голова следом. Усаживаемся поудобнее. Зажигающим эхом ниспадают до шёпота фразы” , -помогают писателю передать душевное состояние детей.

Вдруг произошло неожиданное…Оказалось, что из альбома с образцами пропала рукавичка…В классе повисла “недобрая пауза”. Алла Ивановна “цепким взглядом прошлась по каждому” и приступила к “допросу”. Атмосферу страха и ожидания, царившую тогда в классе, передают мастерски подобранные писателем глаголы: “двинулась” , ”зло процедила”, ”умейте отвечать”, резко повернулся”, ”подняла вверх и сильно тряхнула”, ”застрекотали… карандаши”, “хлёстко скомандовала”, ”возмутилась”, “стала насильно ”вытряхивать”, “зло допытывалась”.

Допроса учительнице показалось мало, ведь рукавичку не нашли, а зло не наказано. Настало время обыска…

Слёзы крупными непослушными каплями скатывались из её опухших глаз”, а прилюдное раздевание обнажает не только “колготки с дыркой и ”белую майку с отвисшими лямками“, но и беззащитную, израненную душу маленькой, ни в чём не повинной девочки. Так и стояла она “босая на затоптанном школьном полу перед всем классом”, а кажется, что перед всем миром, и только “нательный алюминиевый крестик на холщовой нитке маятником покачивался на её детской шейке”.До трусов раздевали одного за другим, растаптывая, кажется, детские сердца.

Наконец ”злоумышленник” найден. Им оказался Юрка Гуров. Читатель уже знает, что Юрка был из многодетной семьи с крепко пьющим отцом, который, напившись, гонял домашних по деревне.

По нескольким деталям становится ясно, что синяя рукавичка была украдена Юркой “случайно”: его словно бес попутал. Но ничего уже назад вернуть нельзя! Суд скор. Алла Ивановна припечатала: ”Вор!”. Этим словом она определила дальнейшую судьбу Юрки, поставила клеймо на нём и обрекла парня на одиночество. Теперь он для всех вор…На веки вечные….”Вор -раскалённым тавром было поставлено деревней на нём и на всей его семье”.Школа для Юрки стала тюрьмой. Он сам стал изгоем, прошёл через издевательства и унижения: ”Плюнуть в Юркину кружку с компотом, высыпать вещи из портфеля в холодную осеннюю лужу, закинуть шапку в огород - считалось подвигом”.

Так, Алла Ивановна, думая, что вершит правосудие, растоптала, уничтожила и погубила человека. Призванная учить добру и милосердию, научила Алла Ивановна своих учеников ненависти. Вот первый и главный урок жизни, который она дала своим ученикам.

Этот урок “отзовётся” через много лет…

“В роковые девяностые” воровство “высокой волной накрыло карельские деревни и сёла”. Уносили последнее. Как бороться с этим злом, решили всем миром. Тем более, что “воров” в деревне знали по именам. Среди них, конечно же, Юрка Гуров. Проучили воров просто: искупали в ледяной проруби.

Суд, скорый на расправу, свершился: “Топить воров никто не собирался, а хорошенько проучить их следовало”. Чувствовали себя победителями. Еще бы! Остановили зло!

Финал рассказа страшен: Юрка Гуров повесился, не вынес этого второго “суда”.

Смерть Юрия заставила рассказчика вспомнить историю “про синюю рукавичку”. Вспомнить босого, плачущего, униженного мальчика, стоящего на холодном полу.

Вспомнить библейский сюжет, предательство Иуды, в которого “вошёл сатана”. Испытать запоздалое раскаяние,испытать чувство вины за загубленную Юркину судьбу, почувствовать острую душевную боль.

Ту боль, которую заглушать он почему-то не хочет…Эта боль – напоминание о том, что ты – Человек. Прав Саади, говоривший: ”Если ты равнодушен к страданиям других, ты не заслуживаешь названия человека”.

Заканчивается рассказ евангельскими строчками: ”…На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии”. Эти слова заставляют читателя вернуться к эпиграфу.

Всю жизнь Юра Гуров расплачивался за свой “грех”. Но никто не услышал его покаяния. Только ценой собственной жизни ”заставил” Гуров “раскаяться” своего одноклассника, ”заставил” понять проcтую и вечную истину: после потери доброты в человеке происходит неминуемая потеря нравственности. Если человек сначала будет просто не обращать внимания на чужое горе, заглушать голос собственной совести, то тем самым убьёт в себе самые ценные качества – способность делать добро, быть милосердным к другим. Черствость, душевная слепота и глухота огрубляют сердце, покрывают его непроницаемой коркой.

В.Г Бояринов писало том, что рассказ “Рукавичка”- “классика самоучителя нравственности в безнравственную эпоху всеобщего одичания”.

Я уверена в том, что рассказ этот – это призыв, предостережение и предупреждение всем нам, людям, потому что добро воспитывает и возвеличивает человека, злость и равнодушие унижают и губят его.

Православному священнику Отцу Вейкко Пурмонену

Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю.
Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осуждён, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? Смотри сам.
И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошёл и удавился.

Евангелие от Матфея

Нельзя сказать, чтобы я часто вспоминал школу. Мысли о ней, как далёкое, отстранённое событие какой-то совсем другой жизни, пробивались с трудом.
Я не был отличником - хорошие отметки со мной не водились.
Сейчас понимаю: могло быть и хуже. В пять лет, всего за два года до школы, я вообще не говорил по-русски. Родным для меня был язык карельский. Дома и во дворе общались только на нём.
Десятилетняя школа была тем первым высоким порогом, за которым и жаждал я увидеть жизнь новую, яркую, возвышенную. Заливистый школьный звонок, свой собственный портфель, тетрадки, первые книжки, рассказы о неизведанном, мальчишеские забавы после уроков - всё это, словно настежь распахнутые ворота сенного сарая, манило меня на простор. При чём здесь отметки?
Тридцать лет прошло.
Повседневные заботы, реже радости полупрозрачной дымкой затягивают детство. Годы наслаиваются как-то незаметно, точно древесные кольца. С каждым новым слоем вроде бы ничего не меняется, а разглядеть глубь труднее. И только причудливым капом на гладком стволе памяти, ядовитым грибом или лечебной чагой выступают из прошлого лица, события, символы

Не знаю, почему уж так сложилось, но ярче всего из школьных лет запомнился мне случай с рукавичкой.

Мы учились в первом классе.
Алла Ивановна Гришина, наша первая учительница, повела нас на экскурсию в кабинет уроков труда. Девчонки проходили там домоводство: учились шить, вязать. Это не считалось пустым занятием. Купить одёжу точно в свой размер было негде. Перешивали или донашивали оставшееся от старших. Жили все тогда туго. Бедовали. Способность мастерить ценилась.
Как стайка взъерошенных воробьёв, мы, смущаясь и неловко суетясь, расселись по партам. Сидим тихо, пилькаем глазёнками.
Учительница по домоводству сначала рассказала нам о своём предмете, поясняя при необходимости на карельском, а затем пустила по партам оформленные альбомы с лучшими образцами детских работ.
Там были шитые и вязаные носочки, рукавички, шапочки, шарфики, платьица, брючки. Всё это кукольного размера, даже новорождённому младенцу было бы мало. Я не раз видел, как мать за швейной машинкой зимними вечерами ладила нам обнову, но это было совсем не то
Мы, нетерпеливо перегибаясь через чужую голову, разглядывали это чудо с завистью, пока оно на соседней парте, и с удовольствием, сколь можно дольше, на полных правах рассматривали диковинку, когда она попадала нам в руки.
Звонок прогремел резко. Нежданно.
Урок закончился.
Оглядываясь на альбом, мы в полном замешательстве покинули класс.
Прошла перемена, и начался следующий урок. Достаём учебники. Ноги ещё не остановились. Ещё скачут. Голова следом. Усаживаемся поудобнее. Затихающим эхом ниспадают до шёпота фразы. Алла Ивановна степенно встаёт из-за учительского стола, подходит к доске и берёт кусочек мела. Пробует писать. Мел крошится. Белые хрупкие кусочки мелкой пылью струятся из-под руки.
Вдруг дверь в класс резко распахивается. К нам не заходит - вбегает - учительница домоводства. Причёска сбита набок. На лице красные пятна.
- Ребята, пропала рукавичка! - и, не дав никому опомниться, выпалила: - Взял кто-то из вас
Для наглядности она резко выдернула из-за спины альбом с образцами и, широко раскрыв, подняла его над головой. Страничка была пустая. На том месте, где недавно жил крохотный пушистый комочек, я это хорошо запомнил, сейчас торчал только короткий обрывок чёрной нитки.
Повисла недобрая пауза. Алла Ивановна цепким взглядом прошлась по каждому и стала по очереди опрашивать.
- Кондроева?
- Гусев?
- Ретукина?
- Яковлев?
Очередь дошла до меня... Двинулась дальше.
Ребята, робея, вставали из-за парты и, понурив голову, выдавливали одно и то же: "Я не брал, Алла Ивановна".
- Так, хорошо, - зло процедила наша учительница, - мы всё равно найдём. Идите сюда, по одному. Кондроева! С портфелем, с портфелем
Светка Кондроева, вернувшись к парте, подняла с пола свой ранец. Цепляясь лямками за выступы, не мигая уставившись на учительницу, она безвольно стала к ней приближаться.
- Живей давай! Как совершать преступление, так вы герои. Умейте отвечать.
Алла Ивановна взяла из рук Светки портфель, резко перевернула его, подняла вверх и сильно тряхнула. На учительский стол посыпались тетрадки, учебники. Резкими щелчками застрекотали соскользнувшие на пол карандаши. А цепкие пальцы Аллы Ивановны портфель всё трясли и трясли.
Выпала кукла. Уткнувшись носом в груду учебников, она застыла в неловкой позе.
- Ха, вот дура! - засмеялся Лёха Силин. - Ляльку в школу притащила.
Кондроева, опустив голову, молча плакала.
Учительница по домоводству брезгливо перебрала нехитрый скарб. Ничего не нашла.
- Раздевайся! - хлёстко скомандовала Алла Ивановна.
Светка безропотно начала стягивать штопаную кофтёнку. Слёзы крупными непослушными каплями скатывались из её опухших глаз. Поминутно всхлипывая, она откидывала с лица косички. Присев на корточки, развязала шнурки башмачков и, поднявшись, по очереди стащила их. Бежевые триконые колготки оказались с дыркой. Розовый Светкин пальчик непослушно торчал, выставив себя напоказ всему, казалось, миру. Вот уже снята и юбчонка. Спущены колготки. Белая майка с отвисшими лямками.
Светка стояла босая на затоптанном школьном полу перед всем классом и, не в силах успокоить свои руки, теребила в смущении байковые панталончики.
Нательный алюминиевый крестик на холщовой нитке маятником покачивался на её детской шейке.
- Это что ещё такое? - тыкая пальцем в крест, возмутилась классная. - Чтобы не смела в школу носить. Одевайся. Следующий!
Кондроева, шлёпая босыми ножками, собрала рассыпанные карандаши, торопливо сложила в портфель учебники, скомкала одежонку и, прижав к груди куклу, пошла на цыпочках к своей парте.
Ребят раздевали до трусов одного за другим. По очереди обыскивали. Больше никто не плакал. Все затравленно молчали, исполняя отрывистые команды.

Моя очередь приближалась. Впереди двое.
Сейчас трясли Юрку Гурова. Наши дома стояли рядом. Юрка был из большой семьи, кроме него ещё три брата и две младшие сестры. Отец у него крепко пил, и Юрка частенько, по-соседски, спасался у нас.
Портфель у него был без ручки, и он нёс его к учительскому столу, зажав под мышкой. Неопрятные тетрадки и всего один учебник - вылетели на учительский стол. Юрка стал раздеваться. Снял свитер, не развязывая шнурков, стащил стоптанные ботинки, затем носки и, неожиданно остановившись, разревелся в голос.
Аллавановна стала насильно вытряхивать его из майки, и тут на пол выпала маленькая синяя рукавичка.
- Как она у тебя оказалась? Как?!! - зло допытывалась Алла Ивановна, наклонившись прямо к Юркиному лицу. - Как?! Отвечай!..
- Миня эн тийе! Миня эн тийе! Миня эн тийе - лепетал запуганный Юрка, от волнения перейдя на карельский язык.
- А, не знаешь?!! Ты не знаешь?!! Ну, так я знаю! Ты украл её. Вор!
Юркины губы мелко дрожали. Он старался не смотреть на нас.
Класс напряжённо молчал.
Мы вместе учились до восьмого класса. Больше Юрка в школе никогда ничего не крал, но это уже не имело значения. "Вор" - раскалённым тавром было навеки поставлено деревней на нём и на всей его семье. Можно смело сказать, что восемь школьных лет обернулись для него тюремным сроком.
Он стал изгоем.
Никто из старших братьев никогда не приходил в класс и не защищал его. И он никому сдачи дать не мог. Он был всегда один. Юрку не били. Его по-человечески унижали.
Плюнуть в Юркину кружку с компотом, высыпать вещи из портфеля в холодную осеннюю лужу, закинуть шапку в огород - считалось подвигом. Все задорно смеялись. Я не отставал от других. Биологическая потребность возвыситься над слабым брала верх.

***

Роковые девяностые годы стали для всей России тяжёлым испытанием. Замолкали целые города, останавливались заводы, закрывались фабрики и совхозы.
Люди, как крысы в бочке, зверели, вырывая пайку друг у друга. Безысходность топили в палёном спирте.
Воровство крутой высокой волной накрыло карельские деревни и сёла. Уносили последнее: ночами выкапывали картошку на огородах, тащили продукты из погребов. Квашеную капусту, банки с вареньем и овощами, заготовленную до следующего урожая свёклу и репу - всё выгребали подчистую.
Многие семьи зимовать оставались ни с чем. Милиция бездействовала.
У Чуковского в сказке, если бы не помощь из-за синих гор, все звери в страхе дрожали бы перед Тараканищем ещё и сейчас. Здесь же воров решили наказать судом своим. Не стали ждать "спасителя-воробья". Терпению односельчан пришёл конец.

Разбитый совхозный "пазик", тяжело буксуя в рыхлом снегу, сначала передвигался по селу от логова одного вора к другому, а потом выехал на просёлочную дорогу. Семеро крепких мужиков, покачиваясь в такт ухабам, агрессивно молчали. Парок от ровного дыхания бойко курился в промозглом воздухе салона. На металлическом, с блестящими залысинами полу уже елозили задом по ледяной корке местные воры. Кто в нашей деревне не знал их по именам? Их было пятеро: Лёха Силин, Каредь, Зыка, Петька Колчин и Юрка Гуров - это они на протяжении последних восьми лет безнаказанно тянули у односельчан последнее. Не догадывалась об этом только милиция.
Руки не связывали - куда денутся? Взяли их легко, не дав опомниться. Да и момент подгадали удачно - в полдень. После ночной "работы" самый сон.
"Пазик", урча, направился за село, по лесной просёлочной дороге. В пути молчали. Каждый сам в себе. Всё было понятно без слов. Ни в прокуроры, ни в адвокаты никто не рвался.
Дорога шла прямо по берегу лесного озера Кодаярви. На пятом километре остановились. Двигатель заглушили. Вытолкнули "гостей" на снег. Дали две пешни и приказали рубить по очереди прорубь.
Снежные тучи тяжело наползали на нас. Солнце скрылось. Поднялся ветер. Завьюжило. Мороз к вечеру стал пощипывать. Топить воров никто не собирался, а хорошенько проучить их следовало. Есть случаи, в которых деликатность неуместна, хуже грубости.

В совхозном гараже мы распили две бутылки прямо из горлышка. Стоя. Кусок чёрствого ржаного хлеба был один на всех. Мы пили за победу над злом.
Я этим же вечером уехал в город, а наутро из деревни позвонили: Юра Гуров у себя в сарае повесился.

Если бы не этот звонок, я бы, наверное, так и не вспомнил про синюю рукавичку.
Чудодейственным образом отчётливо, как наяву, я увидел плачущего Юрку, маленького, беззащитного, с трясущимися губами, переступающего босыми ножонками на холодном полу
Его жалобное: "Миня эн тийе! Миня эн тийе! Миня эн тийе!" - оглушило меня.
Я остро, до боли, вспомнил библейский сюжет: Иисус не просто от начала знал, кто предаст Его. Только когда Наставник, обмакнув кусок хлеба в вино, подал Иуде, только "после сего куска и вошёл в Иуду сатана". На профессиональном милицейском жаргоне это называется "подстава".

Юрка, Юрка твоя судьба для меня - укор И чувство вины растёт.
Что-то провернулось в моей душе. Заныло.
Но заглушать эту боль я почему-то не хочу

На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии.

Евангелие от Луки